Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, февраль
– Знаю я вас, – только и пробормотал Миша, сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, но дворник не имел намерения всматриваться в лицо сыскного агента, а нешуточный испуг охватил его: а вдруг дознались в отделении о непотребном поведении. Даже волосы зашевелились, не то, что сердце в пятки ушло.
– Ваше высокородие, – дворник начал обращаться на несколько рангов выше, чем положено, – ни в чем не виноват. Вот крест святой, и он упал на колени в снег, осеняя себя крестным знамением.
Теперь настал черед испугаться Жукову.
– Да что ты, – бормотал он и пытался поднять с колен дворника, – поговорить надо в тихом месте.
Хозяин метелок и лопат, как был на коленях, так и сделал несколько шагов.
– Вставай, – грозно гаркнул Миша, что дворник вскочил и на полусогнутых потрусил в коморку в полуобороте, заискивающе шепча:
– Прошу, ваше высокородие, следовать за мною.
Глава тридцать первая. Размышливистая…
Последняя депеша, принесенная курьером из канцелярии градоначальника, поразила Ивана Дмитриевича. Он—то всегда пребывал в уверенности, что всякое преступление должно расследоваться тщательным образом, а тут…
«Из дел моего Управления, гласила бумага, усмотрено было, что один из Участковых приставов («Это который? – Мелькнуло в голове у Путилина, но дальше мысль не пошла, гадать не хотелось. – Выясним». ) в течение 4 суток не известил о сделанном ему одним лицом заявлении относительно изнасилования его дочери, причем вместо производства дознания, приступил к самостоятельным следственным действиям с целью предварительно удостовериться в правдивости заявления.
Так как, по статье 303 устава уголовного судопроизводства, жалобы почитаются достаточным поводом к начатию следствия и ни судебный следователь, ни прокурор не могут отказать в том лицу, потерпевшему от преступления или проступка, то полиция, в случае подачи жалобы таким лицом, обязана, расспросив его, с соблюдением правил, предписанных статьями 306 и 307 того же устава, немедленно передать жалобу и протокол расспроса судебному следователю, не останавливаясь на достоверности или недостоверности события, вызвавшего жалобу, если только обжалованное действие преследуется законом под страхом наказания.
Посему, находя в настоящем случае действия означенного Пристава неправильными, и предписал всем вообще чинам столичной полиции принять означенные разъяснения к точному руководству, не допуская на будущее время, каких—либо отступлений от указанного законом (уставом уголовного судопроизводства) порядка действий полиции по уголовным делам».
Иван Дмитриевич отложил в сторону бумагу, потом вновь взял в руки, но повторно читать не стал, только задумчивый взгляд остановился на втором абзаце. Бывали нарушения и у него, на что не пойдешь, чтобы преступник отправился по этапу, но столь явных не наблюдалось. Либо пристав сам возложил на себя роль карательного меча, либо, что того хуже, решил любым путем пытался скрыть столь низкий проступок, тем самым потворствуя преступнику, имея прямую заинтересованность. Не хотелось думать плохо о приставе, всякое бывает – недоглядел, переусердствовал, взял на себя излишний груз.
Страшная вещь – правосудие, один шаг в сторону и оно становится орудием преступления. Вот два непохожих дела – Прекрестенского и на Курляндской улице, вроде бы разные, но объединяет их одно – жажда наживы злоумышленником, хотя и суммы разные и количество убитых, но деньги поставлены выше жизней. Можно Синельникова вывести на чистую воду, но законным способом навряд ли можно сделать, три года миновало. Слова одного преступника против слов другого, вот и загвоздка у судьи. Кому верить? Человеку, который слоняется по России, зарабатывая на жизнь воровством или тому, кто живет добропорядочным господином, проживая награбленное? Хотя то, что оно награбленное, тоже требует доказательств? Одни вопросы, одни вопросы и на них нет достаточно веских слов.
Иван Дмитриевич отложил в сторону бумагу, навеявшую много мыслей. Откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно. Белые с прозрачными прожилками узоры становились меньше, теперь они не занимали все стекло, а освободили середину для дневного света. Становится теплее, но может быть, впереди ждут сильные морозы. Зима никогда не сдается, а борется до последнего мгновения, чтобы дать почувствовать горожанам, мол, уходит ненадолго, скоро вернется.
Миша сел, серьезное лицо не выдавало веселого настроения, но глаза блестели озорством.
– Да, ты садись, – он показал рукой на напротив стоявшую скамейку, – чай, не ты у меня в гостях, а я.
– Благодарствую. – сжимая шапку в руках, на краешек присел дворник.
– Нас, братец, не интересуют, – жуков поднес ко рту руку и прокашлялся, – твои провинности на службе, – дворник вздрогнул, но не подал вида, что в душе закрались нотки страха: «Господи! И чего это я позарился, ведь не вещи, а дрянь копеечная. Как прознают? А ежели знают? И виду не показывают?», пауза затянулась, хозяин метелок и лопат нервически заерзал на скамейке. —
– Да, мы что, мы завсегда.
– Не интересуют, – еще раз повторил сыскной агент и поднял руку, давая понять собеседнику, чтобы тот умолк, – это пока не наши дела. А вот про Перегудова Ефима ты все мне и расскажешь.
– Так в прошлый раз…
– То было в прошлый раз, – перебил Миша дворника, – и если бы мне хватило прошлого разговора, то нынче я не ехал бы сюда.
– Понимаем.
– Вот если понимаешь, то я слушаю.
– А что мне о нем рассказывать? – Дворник, как преданный пес, смотрел в глаза сыскному агенту.
– Правду.
– Извиняюсь, так о чем?
– Все, что знаешь.
Дворник опустил на пол взгляд, почесал затылок, вроде бы не по его душу.
– Дак, вы спрашайте, а я отвечу, мне так сподручнее будет да и вам тож.
– Скажи—ка, братец, к Ефиму кто—нибудь приходит?
– Нет, Ваше высокородие, нет, ему хозяева не дозволяют. Живешь – живи. А чтобы кого в дом, так никак нет.
– Таки никого?
– Ей, Богу, его ж хозяйка со свету сживет, ежели кого приведет.
– А может спрашивал его кто позвать?
– Никак нет, я бы запомнил. А вообще он нелюдимый, на вроде сыча, сам по себе – поздно пришел, рано ушел и так, почитай, каждый день.
Жуков понимал, что здесь ничего не удастся узнать, поэтому поездка оказалась пуста, ни одной мало—мальски нужной зацепки. Все подозрения рассыпались, как песочный дом.
– Значит, ничего, – прошептал Мише себе под нос.
– А? – спросил дворник.
– Я так себе, – поднялся со скамьи, – что ж бывай здоров, но о нашем разговоре, – и Жуков погрозил пальцем.
– Вашвысокородь, – скрестил руки на груди, – да разве ж я… да никому… да ни в жисть…
Только во дворе Миша надел шапку.
«Может быть, – подумал он, – зря грешу на Перегудова? Не виновен он, а я уперся в него. Ну, да он смозолил ногу и хромает, небольшого росточка тоже он. По всем приметам подходит, он мог заходить к Морозовым. Именно, но мало ли с таким приметами по столице бродит, не счесть. „Ваньку“ мне не найти. Прав Иван Дмитрич, сто раз прав. Не понравился мне Ефимка, вот я и начал плести вокруг него дырявую паутину, которая при малейшем ветре и разорвалась и улетела, неведомо куда. Надо делом заниматься. А не тратить попусту время».
Пока агенты занимались порученными заданиями у Ивана Дмитриевича появилось время для того, чтобы разобрать поступившие бумаг.
Колокола Князь—Владимирского собора пробили девятый час. Возвращаться в сыскное не было нужды и Василий Михайлович решил пройтись до дома пешком, благо, что до 6 линии недалеко, да и после пожара четыре года тому уже успели возвести временный, как говорили мост, а еще говорили, что прежний деревянный с витыми чугунными перилами сгорел от непотушенной папиросы. Правда, нет, никто не расскажет. Сгорел и сгорел, мало ли в столице деревянных домов полыхает. Главное, что при каждой части пожарные команды, хотя бы соседей не сгорят, не то половина бы города в миг полыхнула, все окраины, да и в центре немало деревянных домов с многочисленными хозяйственными пристройками. Пламя не разбирает, а пожирает все подряд.
Сегодня день прошел впустую, что было известно, то и понову услышал, а вот нового ничего. Правда, есть маленькая веревочка – Мария и Степан. Здесь есть над чем подумать. Если задумано ими, принимая в расчет, что, именно, они за спиною Ильешова завели интрижку, то получается… Ничего не получается, тогда кто—то из них должен знать о завещании. Мария не знала, не было видно в ее поведении театральной игры. Степан? Может быть, но тогда с ним, получается, был откровенен хозяин. Возможно, и Иволгин ради такого куша пошел на преступление, пока Дорофей Дормидонтыч не прознал об их отношениях с Марией и не передумал переписать духовное завещание. Но почему он сподобился ждать три года? Здесь можно говорить, что узнал буквально на днях, или отношения с Марией завязались не так давно. Смущало отравление, происшедшее три года тому. Если допустить, что хотели отравить хозяина? Тогда трактир достался бы казне. Так как не нашлось наследников. Постой, Василий Михайлович даже приостановился, но это известно со слов и Марии, и духовника, и приятелей. А если дело обстоит иначе и наследник, хоть и дальний, но есть. Значит и отравление – не случайность. А способ помешать Ильешову или жениться, или написать духовную, что он и сделал. Исходя из полученных сведений, дальнему родственнику не выгодно убивать хозяина трактира, потому что наследницей становилась… Все крутится вокруг Марии, хоть так, хоть иначе, но вывод напрашивается один – дальний родственник и содержанка. Но не может же быть, чтобы родственником был… Степан Иволгин, если, конечно, он в самом деле имеет отношения с Марией.
